НЕСЧАСТНЫЙ ГЕНИЙ

Главная Жизнь 01:01 01 Декабря 2005 147

НЕСЧАСТНЫЙ ГЕНИЙ

Общеизвестно: Александр Блок, 125-летие со дня рождения которого мы недавно отметили, - великий поэт, крупнейший во всем Серебряном веке. Мы же обратимся к иному: Блок - человек с трагически мрачной судьбою, несчастный человек, несущий груз нерадостной уч

Дунаев Михаил

Напечатать

Время, хотим мы того или нет, слишком много в бытии нашем определяет. Блоку выпало осуществлять свой немалый талант в тот временной период, который (повторимся) был наименован Серебряным веком нашей культуры. Эти годы либеральная мысль чаще ставит на недосягаемую и неподсудную высоту, теряя порою всякую способность к рассуждению об эстетическом совершенстве созданий века. Совершенство то бесспорно, но эстетические достоинства, красота сотворенного человеком не есть признак истины: тут дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей. Красота может стать той личиною, за которой укрывается сатанинское начало - о том предупреждал еще апостол (2 Кор. 11,14).
Вл. Ходасевич, сам прошедший искус Серебряного века, ясно свидетельствовал, что в век сей "можно было прославлять и Бога, и дьявола. Разрешалось быть одержимым чем угодно: требовалась лишь полнота одержимости". Жизнь в искусстве и смысл бытия становятся для самоутверждающегося художника равнозначными понятиями. Критерии добра и зла размываются.
Блок, по сути, пишет то же самое (а Ходасевич не мог этого знать, что еще раз подтверждает правоту его наблюдения): "...В небывалых прежде блаженных муках начинает рождаться новое, еще неведомое, но лишь смутно пока чувствуемое... Кто родится - Бог или дьявол, - все равно; в новорожденном заложена вся глубина грядущих испытаний; ибо нет разницы - бороться с дьяволом или с Богом, - они равны и подобны; как источник обоих - одно Простое Единство, так следствие обоих - высшие пределы Добра и Зла плюс ли, минус ли - одна и та же Бесконечность".
Может быть, спасла поэзия? О поэзии он писал: "Стихи - это молитвы. Сначала вдохновенный поэт-апостол слагает ее в божественном экстазе. И все, чему он слагает ее, - в том кроется его настоящий Бог. Дьявол уносит его - и в нем находит он опрокинутого, искалеченного, - но все милее, - Бога". Все та же мысль: Бог и дьявол - одно.
Как нередко бывает у поэта, художника, земное томление нашло исход в творчестве. Творчество же Блока трагически затенено его переживанием идеи Прекрасной Дамы (или Вечной Женственности, или Таинственной Девы). Под разными именами, под разными личинами, претерпевая своеобразную цепь перевоплощений, она стала центральной идеей поэта, его главным соблазном. И она же - главный соблазн его реальной жизни, главная трагедия его. Все осложнилось тем, что он узрел воплощение этого своего божества в земной женщине, которая стала в реальности его женой, - в Л.Д. Менделеевой-Блок.
Весьма важно: в момент наивысшей одержимости этой идеей Блок делает наброски письма к Ней, еще невесте (письма так и не отправленного), и признается: "...меня оправдывает продолжительная и глубокая вера в Вас (как в земное воплощение пресловутой Пречистой Девы или Вечной Женственности, если Вам угодно знать)". Пресловутой Пречистой Девы... Знаменательно...
В мистическом мирочувствии Блока проступает религиозный индифферентизм, смешение вер и представлений. Однако то, что допустимо в идее, как пережить в земном бытии? Все осложнилось именно этим соединением в едином облике реальной женщины - жены и Прекрасной Женственности, Вечной Дамы. И он с жестокой опьяненностью своей игрой объясняет ей, что она олицетворяет лишь одну из сторон любви, что есть еще сладострастная Астарта, и он пойдет к ней восполнять недостающее. (Кто-то бы сказал: пойдет развратничать - но это не поэтично.)
- А я? - растерянно спросила юная жена.
- И ты, - был последователен он в своей жестокости.
И она уходила.
Такое понимание любви, равно как и такое поведение в любви, есть следствие разорванного сознания, все дробящего и не могущего сознавать все в целостности. И следствие - она уходила и как Прекрасная Дама. Он трагически ощущал: ее нет для поэзии. "Ты в поля отошла без возврата..." И он простился с нею, пославши вдогонку полные поэтического холодно-безразличного отчаяния строки стихотворения "О доблестях, о подвигах, о славе..."
Само двоение прелестного образа порождено было двоением в душе самого поэта, в котором он признавался еще в пору юного пылкого воспевания Прекрасной Дамы. Двуликий бог влечет за собою раздвоенность мира. Двоение образа Жены есть символизация двоения в душе поэта. Он и ко Христу склоняется, и о дьяволе память не оставляет. Но не все ли равно, кому поклоняться! - возглашает век.
Конечно, это лишь резкое обозначение стержневой линии в поэзии Блока. У него все это обволакивается многими музыкально-звучными стихами, многими душевными переживаниями, тонко изукрашенными резцом причудливой фантазии. Проследить все изгибы созданной образной витиеватости, быть может, и увлекательно, но то не наша тема. Да, все превращается в затейливую и изысканную игру, которая непременно обязана возникнуть там, где поселяется безразличие к Истине (где Бог ли, дьявол - не все ли равно?).
Его поэзия становится мучительно дисгармоничной, как сказал о том один из чутких исследователей Блока, - в ней муть и горечь, смятение и злоба. Читателю не верится в приход нечаянной радости, но чувствуется одно: поэт безгранично несчастен. И все мрачнее и мрачнее становится его поэтическое восприятие жизни:
Тайно сердце просит гибели.
Сердце легкое, скользи...
Вот меня из жизни вывели
Снежным серебром стези...
...............................................
И в какой иной обители
Мне влачиться суждено,
Если сердце хочет гибели,
Тайно просится на дно?
Порою он сам пытается прорваться в иное: "О, весна без конца и без краю..." И сам же себя дразнит: "Весны, дитя, ты будешь ждать - весна обманет.
Он не мог не ощущать: его Муза несет гибельные напевы:
Есть в напевах твоих
сокровенных
Роковая о гибели весть.
Есть проклятье заветов
священных,
Поругание счастия есть.
Тут не тайная ли бесовщина? Во всяком случае, "роковую о гибели весть" можно сопряженно противопоставить благой вести о спасении. И поэзия превращается сразу в антихристово слово. Тем более что "заветы священные" также неизбежно необходимо понимать в сакральном смысле. Проклинание таких заветов - признак вполне откровенный. Но когда Бог и дьявол - одно, все доступно и допустимо.
Поэт хочет превозмочь эту гибельную муку, этот душный сон бытия. Ему так мечталось одолеть губящее душу видение жизни в поэзии своей:
О, я хочу безумно жить:
Все сущее - увековечить,
Безличное - вочеловечить,
Несбывшееся - воплотить!
Пусть душит жизни сон
тяжелый,
Пусть задыхаюсь в этом сне, -
Быть может, юноша веселый
В грядущем скажет обо мне:
Простим угрюмство -
разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь - дитя добра и света,
Он весь - свободы торжество!
Не самообман ли? Рвется душа от мрака к свету. Одолеет ли путы, которыми сама себя связала? Впрочем, в поэзии Блока все более становятся размытыми границы между светом и тьмою, добром и злом, высоким и низким... Так всегда бывает в рабстве у игрового начала. Он связал себя игрою в творчество, в искусство и давно развел их с жизнью. В том он признался в письме к матери от 29 октября 1907 года: "Настроение отвратительное, т.е. было бы совсем мерзкое, если бы я не был постоянно занят, - это спасает. <...> Но подлинной жизни нет и у меня. Хочу, чтобы она была продана по крайней мере за неподдельное золото, а не за домашние очаги и страхи. <...> Чем хуже жить - тем лучше можно творить, а жизнь и профессия несовместимы".
Разделение любви и страсти (что привело к жизненной драме), жизни и творчества (окрасившее мировосприятие в трагические тона) есть признак раздробления сознания, невозможности восприять бытие в его целостности.
Жизнь становится кромешной жутью. Эта жуть обретает закономерный итог в гениальной и одновременно страшной (все та же двойственность) поэме "Двенадцать", о которой И.А. Ильин сказал без опьянения и жестко: "Вспоминаю я невольно тот тягостный и постыдный день, когда в русской литературе были сказаны о Православной Руси <...> окаянные, каторжные слова".
Отождествление Бога и дьявола привело поэта к неразличению Христа и Антихриста, соединенных в той отчасти загадочной фигуре, которая возглавляет революционное шествие в финале поэмы. Сам автор не мыслил Христа врагом революции - напротив: союзником. Эта идея опять-таки слишком насыщала атмосферу революционного времени.
"Дыханье Божьих уст", мнилось в революции Мережковскому. Да и за века до того пришла в Россию из Европы соблазнительная мысль о Христе как о первом революционере. Этим жили и русские террористы-цареубийцы. Не к ним ли примкнул и Александр Блок? Гумилев, по свидетельству Г. Иванова, безжалостно обвинял Блока: "Помню фразу, сказанную Гумилевым незадолго до их общей смерти, помню и холодное, жестокое выражение его лица, когда он убежденно говорил: "Он (т.е. Блок), написав "Двенадцать", вторично распял Христа и еще раз расстрелял Государя".
Нужно было обладать гениальной прозорливостью Тютчева, чтобы осознать: революция есть антихристианство. Блок такой прозорливости не имел. Он был гениальным поэтом, но в искусительных соблазнах своего времени он разобраться не смог и трагически заблудился в лабиринтах и тупиках, какие обильно соорудил на пути собственных творцов Серебряный век. Наше сострадание поэту станет духовно глубоким, если мы осознаем: его поэзия обозначила вехи на том трагическом пути, какого нам должно остеречься.

Напечатать

Жизнь 00:15 / 07 Ноября 2025 21401

«С чувством гордости вышли 7 ноября советские люди на улицы Кенигсберга»

80 лет назад на нынешней площади Победы состоялся первый советский парад

Владислав Ржевский, Калининград

Труд

По площади чеканят шаг летчики, участвовавшие в Восточно-Прусской операции. Фото из открытых источников

«Поверженная прусская столица — Кенигсберг — 7 ноября 1945 года впервые за всю свою семивековую историю увидела великий Октябрьский праздник советского народа» — так 80 лет назад написала...