А есть дни, куда довольно прийти по-хозяйски. Там все твое, только протяни руку - все на своих местах и ждет твоего внимания... И есть нежданные дары воспоминаний, когда позабытое вдруг вспыхивает, как в слепящем полотнище молнии...
... Это были два далеко отстоящих друг от друга дня 1988 года, когда мы с художником Юрием Ивановичем Селиверстовым ездили к Георгию Васильевичу Свиридову в подмосковное Дарьино, но теперь мне эти дни не развести - они обнялись в совершенное целое. Очевидно, дело в том, что во второй-то день и правда была гроза, и цыганская пляшущая кардиограмма молний хищно втянула и первый.
Юра уже толкнул калитку и замер, подняв руку, чтобы и я остановился. Окно было открыто, видна была прекрасная римская голова Георгия Васильевича. Он играл и - слышно было - пел все как будто одну фразу, окрашивая ее так и этак. Рука высоко взлетала над невидимыми клавишами и будто влекла голос вверх и держала там. Наверно, он слышал не свой мало мелодический стариковский голос, а чей-то небесный, который все это будет держать там, в синей высоте, куда улетала рука. Потом раздавался крик: "Эльза-а!" - и невидимая нам его жена Эльза Густавовна, вероятно, должна была подтверждать красоту этой небесной выси.
Они были вдвоем, одни, и нельзя было спугнуть этого чуда счастливой работы, этого нечаянно подсмотренного обыкновенного дня, когда таинство творчества так не таинственно, по-домашнему уютно и просто, как всякое другое вечернее стариковское дело. (Он потом напишет мне в блокнот эту фразу, которую пел тогда, - она была из есенинского цикла: "Зреет час Преображенья. Он придет, наш Светлый Гость".)
Увлеченный, он не видел нас, и мы по шажку, на цыпочках дошли до крыльца и посидели тихонько на ступеньках, слушая, как мелодия выпрастывается из вечера, шума сосен, темнеющего перед грозой неба и первых порывов ветра. Ветер и поднял Георгия Васильевича закрыть окно, и он увидел нас. И мы еще до грозы успели пройтись по дачному, засоренному песку. Он "попинывал" тяжелой палкой шишки и хоть слушал торопливый рассказ Юры о московских новостях, но видно было, что весь еще там, в медленно остывающей мелодии, как будто подметал ее "крошки", "убирал инструмент".
А как началась гроза - я пропустил, только уж вижу веранду, рассыпанные на столе ягоды и слышу задыхающийся торопливый голос Георгия Васильевича, его перескакивающую мысль, словно ему надо сказать все сразу одновременно - так много надумано им здесь, на этой неуютной казенной даче, где соседей смущает его рояль, мешающий им "отдыхать". Эльза Густавовна, слыша его волнение, предостерегающе кашляет из комнаты и время от времени хочет остановить его оттуда: "Ю-урочка-а!", но он только нетерпеливо дергает щекой и говорит, говорит...
Если бы, если бы Бог дал астафьевскую память, где ни один оттенок, ни одно слово не пропадали! Увы, у меня она совершенное решето, и я потом, воротясь, долго пытался что-то удержать, но, может, как раз из-за напряжения, из-за самого желания запомнить все утекало сквозь пальцы, и теперь мучает меня, как рассыпанная мозаика с потерянными фрагментами.
...А когда эта заметка уже была написана, вышли дневники Георгия Васильевича. И там все это есть. Но, может, для жизни дорог и след беседы, след устного движения мысли от сердца к сердцу...
- За музыку идет жесточайшая борьба именно сейчас (он сжимает кулаки и челюсти ) - вот так! Все на краю. У нас загроблена старая музыка, старообрядческая традиция, сметено коренное церковно-целостное знание, которое восхищало Владимира Федоровича Одоевского, изумлявшегося народу, который понимает музыкальную гармонию естественно, без материального изучения. Грозный вон как поощрял исследования музыки, не жалея жалованья дьякам-музыкантам, сам какие стихиры писал - понимал, чем дух народа держится...
- Мы в чужом с головы до ног, а надо бы на самое мутное время, чтобы устоять, учиться у гоголевского Хомы Брута - очертил круг и не выглядывай, потому что выглянешь - окаменеешь. Все хотим как лучше. Выходцы из Бессарабии братья Рубинштейны попали в лейпцигскую мендельсонову консерваторию - и вот на нашу голову и у нас такую же основали. Лист не зря смеялся, когда видел бездарного музыканта: вам непременно надо в консерваторию, знал, что рутина образования способна сначала изуродовать, а потом и вовсе истребить целомудрие (целостную мудрость) миропонимания. Сейчас два года в консерватории проходят историю зарубежной музыки и лишь потом, как придаток, русскую. Чего тут ждать!..
- Предание, предание свое романтическое надо держать в чистоте. Романтизм немецкой шеллинговой традиции был вообще очень плодотворен. А мы пошли за Мейербером, Оффенбахом - бульваризаторами романтизма и снизили его суть, заигрались. Мы забыли, что культура - это поучение, "оразумление" человека, как умный Аполлон Григорьев это звал, забыли, что здорова только естественная культура, из середины сердца выходящая, как русская песня, которая не стесняется того, что она "прикладная": одна - в дорогу, другая - в поле, третья - в хоровод, четвертая - в детскую...
- ... Вон в "Правде" пишут: "Иегуди Менухин гениально сыграл Баха". А зачем его играть гениально? Его надо играть, чтобы не Менухин, а Бах на первом месте стоял. "Гениальная третья симфония Малера..." А она только понахватана из библиотек, как для меня понахватано большинство наших нынешних интеллектуальных поэтических "гениев": немного Фет, немного Пастернак, немного - Мандельштам. Это жевано, как, помните, в детстве: бабы нажуют - и младенцу.
(И постояннее всего, настойчивее, неотступнее - о церкви, о Мусоргском...)
- Литератор Платон вышел из устного Сократа, как наша литература родилась из проповеди и поучения. Да и наша мысль - тоже. Вчера прочел замечательную статью Дмитрия Сергеевича Лихачева - он там среди великих русских мыслителей поминает Мусоргского и говорит, что это философ и он в одном ряду с Илларионом.
- Я думаю о Мусоргском постоянно. Эпиков у нас много. Есть эпическое у Корсакова, у Прокофьева, Шостаковича, Бородина. А вот трагик единственный - Мусоргский. И трагик такой силы, как Софокл, как Шекспир, - он, как никто, держит старую могучую тему смерти. В живописи у нас ему подобия нет, а в литературе - это Толстой и Достоевский вместе... Европейцы это угадывали. Дебюсси у него учился. Он приезжал учить детей фон Мекк, которая звала его "мой маленький Бюсси - он ведь "де" присобачил себе самовольно, как Бальзак. Он ненавидел Чайковского и не мог наслушаться Мусоргского и увез с собой клавир "Бориса".
- По существу, настоящей трагедии, кажется, в русской литературе не было. И ее функции взяла на себя музыка. "Бориса" написал Пушкин, но трагедией его сделал Мусоргский. Он не только художник рушащихся царств. Он - художник православия, уверенно доказывающий, что со смертью христианства падет мир. У Вагнера это гибель богов в воде, у Мусоргского - в огне. Он не видел смысла мира без Бога. И его театр для лучших верующих - это ведь именно молитва, это насквозь религиозное явление в светской форме, в отличие от Стравинского, у которого наоборот - светское в форме религиозного. Когда церковь истеатралилась, Мусоргский сделал церковью театр - послушайте-ка его молитвы в "Хованщине", в "Борисе". Даже и речитатив у него - это не речитатив от арии до арии, как у Верди, он у него церковен, необыкновенно важен, если помнить важность в церковном разумении. Кажется, в музыке - это величайшее религиозное сознание в том, еще святорусском смысле, как оно держалось до раскола. Последним это хранил Рахманинов, берег распевы, но у него уж тоже при мощной "Всенощной" "ослабленная" "Литургия". Блок не зря спорил с Волынским о понимании природы разными культурами, утверждая, что оно самое русское - целостное, евангельское, детское. От этого сгорают. И не зря, Юра (он обнял Селиверстова), у вашего Мусоргского эта чудная свеча на месте сердца. Это подлинно убывающая жизнь, но убывающая светом, а не тьмой - Мусоргский так страшно заглянул в человека, что его испуганно постарались отодвинуть в тень - тогда, а сегодня норовят извести на трактовки и честолюбие "вариантов" - кто неожиданнее...
- А у меня, кажется, останется "Метель". Тут надо довериться народному чутью. Меня это обижает, но что сделаешь...
- Нельзя, нельзя уступать в борьбе ясного и выработанного старого с неопределенным и опустошенным новым. Нельзя поддаваться мелкому, которое хочет казаться единственным. Палец протянешь - и сразу в балагане, а там они бойчее и ловчее нас. В борьбе за музыку надо устоять, хоть сейчас время не для искусства, оно для "Огонька", для черни, которая торопится разлиться и позанять собой все, пока жизнь не опомнилась...
...Гроза нагремелась и ушла. Пора было уезжать. Кажется, мы всю дорогу молчали. Я не знаю, о чем думал Юра. А у меня что-то вертелась на уме наша "всемирная отзывчивость", и я ей не радовался. Сам-то вот и Пруста почитаю, и Казакова, Павича и Астафьева, Маркеса и Маканина, и вроде все в свой час по сердцу и во все небо, все вроде твои и всяк поровну важен. А послушаешь вот так, на веранде, под тревожное перемигивание молний властную речь прямо живущего человека и невольно сконфузишься, догадавшись, что твоя "отзывчивость" часто только другое имя лени, боязнь твоя глядеть на свое, как на солнце, пока от света не заболят глаза. А смел бы всяк так глядеть - и разве мы были бы там, где есть?..
Вот уже скоро полтора десятка лет нет Юрия Ивановича Селиверстова. Молодой, он ушел раньше Георгия Васильевича. Пять лет нет и самого Георгия Васильевича. Но душа его все доглядывает последние земные пути и даже оттуда не оставляет своей работы собирания русского человека, окликая нашу память.
09:26
Сны мечты в Нью-Дели
