НИКОЛАЙ ТИХОНОВ 1896 - 1979
Первые, вышедшие одна за другой книги Николая Тихонова, которому едва стукнуло четверть века, - "Орда" и "Брага", - сразу заявили, что пришел крупный поэт. На первой мировой войне, с 1914-го по 1918 год, он был гусаром, а затем добровольно вступил в Красную Армию, став красноармейским Денисом Давыдовым. Первую книгу стихов Тихонов издал на деньги, вырученные от продажи боевого седла. Ее страницы будто пахли пеной с боков убитого под ним коня, у которого глаза были "Как мокрые раздавленные сливы...".
Мастерски написанную "Балладу о синем пакете" в детстве мне прочитал на память мой отец-геолог, с наслаждением подчеркивая шипящие звуки: "...Он дышал, как дырявый мешок. Вокзал сказал ему: "Хорошо". Баллада сама вреза/лась в память четкими, скупыми штрихами, рубленым ритмом: "Капуста, подсолнечник, шпалы, пост. Комендант прост и пакет прост"; "Сказал с землею набитым ртом: "Сначала пакет - нога потом".
- Пап, а что там было в пакете? - спросил я.
- Говорят, письмо Ленина Дзержинскому, чтобы освободили Гумилева. Но его уже расстреляли...
- А кто такой был Гумилев? - спросил я.
И отец мне прочел Гумилева. Правда, эта версия, слышанная мною потом не раз, ничем не подтвердилась. Однако с той поры имена Тихонова и Гумилева у меня соединились, хотя ненадолго.
Я влюбился в ранние стихи Тихонова с подросткового возраста и до сих пор многие из них знаю наизусть. Это уже генетическая память, ибо такие шедевры, как "Мы разучились нищим подавать...", "Огонь, веревка, пуля и топор...", "Праздничный, веселый, бесноватый...", "Баллада о гвоздях", "Баллада о синем пакете", "Я прошел над Алазанью...", стали частью меня, их не выскрести из моей крови, из крови ХХ века.
В ранних стихах Тихонова первая мировая война и гражданская слились в одну. Отличие Тихонова от других поэтов примерно такой же судьбы не только в превосходящем их таланте и начитанности, но и в том, что у войны, написанной им, днем с огнем не сыщешь никакой классовой идеологии. Многие стихи Тихонова могли быть написаны и царским офицером, и добровольцем, и красным командиром ("Дезертир", "Песня об отпускном солдате"). Нет ни намека на то, чей это дезертир и на чьей стороне этот отпускной солдат. Не упоминаются ни погоны, ни петлицы, ни кокарды, ни звездочки на фуражках.
В "Балладе о гвоздях" нет даже признака национальности моряков, а слово "кегельбан" вообще уводит куда-то из России. Эту балладу можно трактовать, если вздумается, как героизацию жертвенности или, наоборот, как признание бессмысленности человеческих жертв на войне. Но въевшиеся в память строки: "Гвозди б делать из этих людей: Крепче б не было в мире гвоздей" могут быть опасны, если из поэтического афоризма становятся доктриной. Ведь были гвозди для Ноева ковчега и гвозди для ладоней Христа. От этих последних гвоздей не так уж далеко до сталинской трактовки людей как "винтиков социализма".
В ранних стихах Тихонов подхватил романтическую интонацию Гумилева, но судьбы поэтов становились все более несовместимыми, и гумилевская интонация вместе с талантом начала выветриваться из бывшего гусара и поэта, ставшего чиновником, председателем Советского комитета защиты мира, деятельность которого диктовалась из ЦК КПСС.
Воздам должное Тихонову - незадолго до смерти он все-таки нарушил запрет на упоминание Гумилева и прочел его стихи по радио. Но даже Тихонову, при всех его Ленинских и Сталинских премиях, не удалось добиться переиздания и реабилитации своего бывшего поэтического учителя.
Среди вариантов тихоновских стихов в однотомнике "Библиотеки поэта" есть такая, видимо, не случайно вычеркнутая из основного текста строфа: "Плакать о чем - не наша забота, Кто-нибудь в ранний иль поздний раз, Перед расколотым встав киотом, Выплачет душу свою о нас".
Это было главным заблуждением многих революционных идеалистов из поколения Тихонова. Они не считали своей заботой - плакать. Они считали слезы слабостью, не понимая их очищающей силы. Революция воспитывала культ "железности" и презрение к "сантиментам". В "Письме о железе" Тихонов пытался поставить на службу революции даже тот факт, что и в состав яблок входит железо. Железные бойцы революции раскалывали или сжигали киоты, но редко после каялись, хотя мой дед Ермолай Наумович (о котором с такой нехристианской небрежностью отозвался Солженицын в "Архипелаге") перед неминуемым арестом приехал в родное село Хомичи и ходил по избам, чьи иконы он пожег, прося на коленях прощения. Но многие так и не осмелились на исповедальность, когда уже можно было не бояться ни расстрела, ни ГУЛАГа.
К сожалению, сам поэт, написавший авторское предисловие к итоговому тому в "Библиотеке поэта", вышедшему в 1981 году, через два года после его смерти, не использовал последнего шанса переосмыслить собственную жизнь. Вместо этого он перечисляет свои должности и звания, опуская такие важные для его непростой биографии факты, как участие вместе с К. Фединым, Вс. Ивановым, В. Кавериным, М. Зощенко и другими в литературной группе "Серапионовы братья", пытавшейся в 20-х годах противостоять ортодоксальной "пролетарской литературе".
Любопытно, что никто из "серапионов" даже не пытался защитить своего товарища по литературной юности М. Зощенко от гонений в 1946 году, за исключением Каверина, оказавшего ему материальную и человеческую поддержку. Тихонов старался увернуться от прямых негативных оценок Ахматовой, впоследствии и Пастернака, но увернулся и от их защиты, а заодно - и от поэзии.
Другой "серапион" - Федин - зашторил окна на даче, когда мимо нее в 1960 году сотрудник Института мировой литературы Андрей Синявский и бывший фронтовик, переводчик Юлий Даниэль вместе с другими верными читателями Пастернака несли на плечах его гроб. А в 1966 году тот же Федин - первый секретарь правления Союза писателей - настоял, чтобы дело диссидентов Синявского и Даниэля, осмелившихся напечатать свои произведения на Западе, рассматривалось не в Союзе писателей, а в уголовном суде. Времена менялись, менялись и люди.
Как не почувствовать разницы между ослепительным молодым взлетом поэта, когда строки, прочитанные однажды, запоминались навсегда, и унылым чиновничьим концом, когда стихи становились плохо зарифмованным продолжением нудных докладов на международные темы. Такой жанр соцреализма тогда называли "секретарской литературой".
Кажется, среди последних поэтических строк, написанных Тихоновым, - это четверостишие о Югославии: "На зимнем рассвете так рано Чуть розов был утренний дым. Зеленое пламя Ядрана Открылось пред сердцем моим".
Однажды, в сталинские времена, когда начались осложнения с Югославией, мы с отцом были в Московском цирке. Клоун вывел на арену дрессированную собаку в мундире маршала Югославии и с пачкой огромных бутафорских долларов в зубах.
- Иди ко мне, отброс Тито, иди, - ласковенько пропел клоун. - Я тебе еще долларов дам!
Мой отец резко поднялся, взял меня за руку и громко сказал:
- Пойдем отсюда, сынок. Какое позорище!
И вокруг стали подниматься, хлопая сиденьями, и демонстративно уходить другие родители с детьми. Уважение к партизанам Югославии было столь огромным в России, что грязноватая шутка не прошла. Юра Никулин, помнивший этот случай, сказал, что репризу больше не повторяли. Но под нажимом Сталина Тихонов вместе с Симоновым и другими писателями подмахнули письмо против югославских соратников по борьбе с фашизмом, да и мало ли он написал или просто подписал других статей и писем.
Тихонов стал похож на ходячую руину самого себя. Я никогда не хотел с ним познакомиться. Знал, что ему уже нечего сказать ни мне, ни кому бы то ни было. Не стоит оправдывать свою опустошенность "историческими обстоятельствами". Наша совесть - это и есть главное историческое обстоятельство, о котором мы не должны забывать.
Но легко обвинять издали, из другого, нелегкого, но все-таки менее опасного времени. Тихонова трудно заподозрить в том, что он просто-напросто из талантливейшего поэта холодно и расчетливо стал карьеристом. Не хочу брать грех на душу, только обвиняя его. Что-то его сломало. Что именно?
Поэт Николай Заболоцкий и некоторые другие писатели были арестованы в 1938 году по делу об антисоветском заговоре, возглавляемом председателем ленинградского отделения Союза писателей - Н. Тихоновым. И у них выбивали показания против него. Позже в дальневосточном лагере в газете, пущенной зэками на раскурку, Заболоцкий потрясенно увидел фотографию Тихонова среди получающих орден Ленина. Тихонов вполне мог догадываться о своем готовящемся аресте, и, скорее всего, сломало его как поэта именно постоянное ожидание "гостей дорогих", грозившее и ему, и его семье. Однако ему делает честь то, что он, с лауреатской медалью на груди, но с дамокловым мечом над головой, все-таки был среди тех, кто подписал письмо с просьбой освободить Заболоцкого.
Я не хотел знакомиться с Н. Тихоновым.
Он свой талант задвинул на засов.
Он пренебрег неумолимым тиканьем
истории стремительных часов.
Он так скрипел красиво портупеями,
чертами резок и широк в кости,
и обещал такими эпопеями
воображенье наше потрясти.
Я обожал его баллады ранние,
а сам он оказался не таков.
Он стал похож на полное собрание
большущих страхов, крохотных страшков.
Седой, он внешне был штормово кипенным,
а сам во сне был с биркою нагим,
и оказался он трусливым Киплингом -
советский Киплинг мог ли быть другим?
В то время были многие писатели
гораздо исполнительней и злей -
гвоздей в ладони резвые вбиватели,
и крепче в мире не было гвоздей.
Он прожил от Распутина до спутника,
он стал, - гусар и красный командир,--
гвоздем-служакой, тем, на ком уютненько
висели Сталин, и Хрущев, и др.
Тряпичный лев, покорно верный партии,
он осыпал опилки на паркет.
Его стихи не выброшу из памяти.
Несчастный человек. Большой поэт.
* * *
Праздничный, веселый, бесноватый,
С марсианской жаждою творить,
Вижу я, что небо небогато,
Но про землю стоит говорить.
Даже породниться с нею стоит,
Снова глину замешать огнем,
Каждое желание простое
Освятить неповторимым днем.
Так живу, а если жить устану,
И запросится душа в траву,
И глаза, не видя, в небо взглянут, -
Адвокатов рыжих позову.
Пусть найдут в законах трибуналов
Те параграфы и те года,
Что в земной дороге растоптала
Дней моих разгульная орда.
1920
* * *
Огонь, веревка пуля и топор,
Как слуги, кланялись и шли за нами,
И в каждой капле спал потоп,
Сквозь малый камень прорастали горы,
И в прутике, раздавленном ногою,
Шумели чернорукие леса.
Неправда с нами ела и пила,
Колокола гудели по привычке,
Монеты вес утратили и звон,
И дети не пугались мертвецов...
Тогда впервые выучились мы
Словам прекрасным, горьким и жестоким.
1921
* * *
Мы разучились нищим подавать,
Дышать над морем высотой соленой,
Встречать зарю и в лавках покупать
За медный мусор - золото лимонов.
Случайно к нам заходят корабли,
И рельсы груз проносят по привычке;
Пересчитай людей моей земли -
И сколько мертвых встанет в перекличке.
Но всем торжественно пренебрежем.
Нож сломанный в работе не годится,
Но этим черным, сломанным ножом
Разрезаны бессмертные страницы.
Ноябрь 1921
Баллада о гвоздях
Спокойно трубку докурил до конца,
Спокойно улыбку стер с лица.
"Команда во фронт! Офицеры, вперед!"
Сухими шагами командир идет.
И слова равняются в полный рост:
"С якоря в восемь. Курс - ост.
У кого жена, дети, брат -
Пишите, мы не придем назад.
Зато будет знатный кегельбан".
И старший в ответ: "Есть, капитан!"
А самый дерзкий и молодой
Смотрел на солнце над водой.
"Не все ли равно, - сказал он, - где?
Еще спокойней лежать в воде".
Адмиральским ушам простукал рассвет:
"Приказ исполнен. Спасенных нет".
Гвозди б делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей.
Между 1919 и 1922
14:58
50 ответов за 12 минут
