Домики, похожие на веселые пчелиные ульи. Улицы, которые лучами просек уходили прямо в лес. Горы, казачьим дозором ставшие вокруг... Таким остался в памяти старожилов этих мест поселок Михизеева Поляна довоенных лет. Большинство михизеевских мужиков кормили семьи тем, что лес валили. Древесина в тех местах - первый сорт! Красный, как предветренний закат, бук, желто-мраморный орех, светлый явор - на всю страну славились. Но, памятуя о том, что деревья как люди: свалил - не поднять, михизеевцы взамен спиленным сажали молодые деревца. Бывало, всем поселком выходили на посадку молодняка. Символично давали саженцам имена народившихся детей.
И лес остался. Как памятник.
А еще, по рассказам жителей окрестных сел и станиц, михизеевцы славились особым певческим даром. Что ни семья была - музыкальный ансамбль со своими гармонистами, балалаечниками, баянистами.
Видно, поэтому каждую весну, в первый день мая, в Михизееву Поляну съезжались гости из станиц Махошевской и Костромской, с хутора Погуляева. Не только родственники поселковцев, но и совершенно незнакомые люди. Всем хватало места за праздничным столом. И как все было здорово придумано: сзывало станичников на этот веселый пир пламя огромного костра, который поселковая молодежь разжигала на вершине высокого кургана.
Осенью 42-го в пламени погиб весь поселок... После того как прах погибших был перенесен в станицу Махошевскую, краеведы, сотрудники Лабинского музея начали интенсивный поиск оставшихся в живых. Он продолжается и сейчас. Меня познакомил с теми, кто выжил, известный лабинский краевед Федор Морозов. Теперь его тоже уже нет на свете. Но он успел много сделать для увековечивания памяти поселка Михизеева Поляна, его жителей, разделивших с ним горькую участь.
Первым отыскался след уцелевшей михизеевки Анны Малакеевой, которая сказала нам при встрече: "Я давно не живу. С того самого страшного дня. Меня зарыли в могилу вместе с моими детьми". Их у нее было шестеро, милых, смешливых ребятишек. По-детски капризных и чутких на ласку, любознательных и озорных. Материнская гордость.
- Они погибли в одно мгновение. Под дулами пулеметов, - вспоминала Анна Георгиевна Малакеева. - Мы стояли вместе: я, шестеро моих ребятишек и моя мама. Некоторые поселковцы просили пощадить детей, просила и я. Но звери неумолимы. Особенно "старались" полицаи. Они добивали раненых, а потом жгли дома. Дошла очередь встретить смерть и до нас. Застрочил пулемет. Люди начали падать как подкошенные. Один, второй, третий... Я словно оглохла и ослепла. Только, чувствую, падаю...
И тут женщина разволновалась так, будто все случилось совсем недавно... Мы с Федором Ивановичем как могли успокаивали ее... Поэтому конец этой страшной истории я слышал уже от других людей. По их словам, Анна Малакеева в тот трагический миг держала на руках самого младшего своего ребенка. Те, кто постарше, стояли рядом, свинцовый шквал смел их в глубокую яму. Упала и Анна. Но пуля ее не достала, она оборвала жизнь младшего ребенка, сидевшего на материнских руках. Поздно ночью Анна выбралась из-под трупов и долго бежала куда глаза глядят. А потом всю жизнь проклинала спасение, доставшееся такой страшной ценой...
Что может сравниться с горячечно-сухими глазами матери (есть в этом мире мера и слезам), оплакивающей гибель шестерых детей? Она несла эту нескончаемую боль до своего последнего дня. Говорят, сохранилась фотография, где Анна Малакеева, еще молодая и красивая, стоит в окружении пятерых своих ребятишек. Шестого, когда в Михизееву Поляну незадолго до начала войны приезжал фотограф, еще не было. Но разыскать этот снимок из семейного альбома нам не удалось.
Через ад Михизеевой Поляны прошел и Николай Копанев. В отличие от Анны Малакеевой, он запомнил тот день, ставший для его земляков и родственников концом света, минута за минутой, час за часом:
- Ворвавшись в поселок, немцы и полицаи начали выгонять жителей из домов. Мужчин отделили от женщин и заставили копать ямы. Я увидел своих сестренок. Они стояли и тревожно смотрели по сторонам. Охранники разрешили им подойти к нам с матерью. Время близилось к вечеру. Гитлеровцы засуетились, стали поторапливать. Когда ямы были готовы, людей группами стали уводить в лес и там расстреливать. Нашу тоже погнали...
Первая очередь из пулемета Николая не зацепила. Но, видно, сработал инстинкт самосохранения - он упал вместе со всеми и, видимо, от ужаса, вломившегося во все его существо, потерял сознание. Очнулся - пахнет кровью и гарью. Как ни было страшно, ведь рядом с ним, на нем лежали убитые родные, близкие, - затаился, дождался ночи и вылез из ямы. Прислушался, из поселка доносились пьяные крики, визг поросят. Видно, там готовился пир по случаю удачно проведенной операции.
Коля бежал всю ночь. Когда начало светать, попал на окраину хутора Погуляева. Целую неделю его отхаживали родственники, еле добившиеся, чтобы он рассказал о случившемся. Коля молчал, будто забыл все человеческие слова...
Родственникам разрешили похоронить убитых по-христиански только дней через десять. Таков был приказ комендатуры. А нескольких расстрелянных евреев, эвакуированных из Ленинграда, вообще не позволили похоронить.
Тогда Николай Копанев дал клятву отомстить. Он добровольцем ушел в действующую армию. Воевал храбро, до самой Победы. Но домой не вернулся. Потому что на месте его дома была общая могила с названием Михизеева Поляна. Одна могила на 207 человек.
Среди них могла бы быть и Анна Кузнецова. Ее расстреливали во второй группе. По ее словам, больше всего запомнила она не страшное приближение конца, а то, с каким достоинством встречали люди смерть. Когда фашисты направили дула пулеметов на группу детей, под пули, закрывая телом своих воспитанников, бросилась всеобщая любимица поселка - учительница Нина Викторовна Плешивая. Даже смертельно раненная, она из последних сил дотянулась до упавшего рядом ребенка, чтобы сбросить с его тельца дымящееся одеяло.
Сейчас на том месте, где жил, смеялся, рожал детей, работал до седьмого пота славный михизеевский народ, царит тихое запустение. Лишь редкие группы туристов наведываются сюда, и, увы, не всегда лежат цветы у мемориального камня. Лабинские хранители истории с горечью говорили, что имена на том камне уже трудно прочесть. Да и обелиск в станице Махошевской, сторожащий покои погибших михизеевцев, выглядит сиротливо и забыто. Заросло все. Неужели где-то в лесу, посаженном михизеевцами, заплутала наша память?